Неточные совпадения
В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал из
книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно,
лучше всех этих побрякушек.
Вы, Лиза,
хороший человек, но не по-божьему, а по
книжкам.
Ленивенький Тагильский напоминал Самгину брата Дмитрия тем, что служил для своих друзей памятной
книжкой, где записаны в
хорошем порядке различные цифры и сведения.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи
лучше!»
Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
Вера думала, что отделалась от
книжки, но неумолимая бабушка без нее не велела читать дальше и сказала, что на другой день вечером чтение должно быть возобновлено. Вера с тоской взглянула на Райского. Он понял ее взгляд и предложил
лучше погулять.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей
хороших кукол, и подарил две
книжки, обе с картинками; в одной
книжке были
хорошие картинки — звери, города; а другую
книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
В два часа и матушка и сестрица сидят в гостиной; последняя протянула ноги на стул: в руках у нее французская
книжка, на коленях — ломоть черного хлеба. Изредка она взглядывает на матушку и старается угадать по ее лицу, не сделала ли она «распоряжения». Но на этот раз матушка промахнулась или,
лучше сказать, просто не догадалась.
Вот вам и другая
книжка, а
лучше сказать, последняя!
Пусть
лучше, как доживу, если даст Бог, до нового году и выпущу другую
книжку, тогда можно будет постращать выходцами с того света и дивами, какие творились в старину в православной стороне нашей.
Но да не подумают охотники, читающие мою
книжку, что это пристрастие старика, которому кажется, что в молодости его все было
лучше и всего было больше.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать
книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что
лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
— Это что и говорить! чего
лучше, коли совсем не пить! только ведь мужику время провести хочется.
Книжек мы не читаем, местов таких, где бы без вина посидеть можно, у нас нет, — оттого и идут в кабак.
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до
книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень
хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
Я тут верстах в семи у барыни одной работаю, по столярному делу, —
хорошая женщина, надо сказать,
книжки дает разные, — иной раз прочитаешь — так и осенит!
Читал он
книжки хороших сочинителей, романы, ходил на представления в народный дом.
— Это очень вредно
книжки читать, а особенно — в молодых годах, — говорит она. — У нас на Гребешке одна девица
хорошего семейства читала-читала, да — в дьякона и влюбилась. Так дьяконова жена так срамила ее — ужас даже! На улице, при людях…
— Настойчив ты, черт тебя возьми! Ничего, это хорошо. Однако —
книжки брось! С Нового года я выпишу
хорошую газету, вот тогда и читай…
— Ежели против мачех, так это совсем пустое дело: от этого мачехи
лучше не станут, — настойчиво говорил каменщик. — А против Петра — тоже зря: его грех — его ответ! За убийство — в Сибирь, больше ничего!
Книжка — лишняя в таком грехе… лишняя будто, ась?
— А вы возьмите
книжку и почитайте. Робинзона или «Родное слово», —
лучше Робинзона!
— Постойте, я вам принесу
книжку. Вы из нее хоть главные факты узнаете. Так слушайте же песню… Впрочем, я вам
лучше принесу написанный перевод. Я уверен, вы полюбите нас: вы всех притесненных любите. Если бы вы знали, какой наш край благодатный! А между тем его топчут, его терзают, — подхватил он с невольным движением руки, и лицо его потемнело, — у нас все отняли, все: наши церкви, наши права, наши земли; как стадо гоняют нас поганые турки, нас режут…
А вы
лучше вот что сделайте: «
книжку», на которую вы у Финагеича домашний припас забираете, сочтите и уведомьте меня, сколько в итоге окажется.
— Придёшь это к ним… «А, здравствуйте!» Обедают — садись обедать, чай пьют — пей чай! Простота! Народищу всякого — уйма! Весело, — поют, кричат, спорят про
книжки.
Книжек — как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный — адвокат там один, другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё.
Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный…
— Так, как я рассказывал, —
лучше. Ведь это только священное писание нельзя толковать, как хочется, а простые
книжки — можно! Людьми писано, и я — человек. Я могу поправить, если не нравится мне… Нет, ты мне вот что скажи: когда ты спишь — где душа?
— Книжки-то
хорошие? — спросил Лунёв.
Невежество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая детская смертность — все осталось, как и было, и оттого, что ты пахал и сеял, а я тратила деньги и читала
книжки, никому не стало
лучше.
— На первый раз… вот вам! Только смотрите у меня: чур не шуметь! Ведь вы, студенты… тоже народец! А вы
лучше вот что сделайте: наймите-ка латинского учителя подешевле, да и за
книжку! Покуда зады-то твердите — ан хмель-то из головы и вышибет! А Губошлепову я напишу: стыдно, братец! Сам людей в соблазн ввел, да сам же и бросил… на что похоже!
А соврать не мудрено, ибо что такое, в сущности, русский публицист? — это не что иное, как простодушный обыватель, которому попалась под руку «
книжка» (всего
лучше, если маленькая) и у которого есть твердое намерение получить по пятиалтынному за строчку.
Пока все это только шутки, но порой за ними уже видится злобно оскаленное мертвецкое лицо; и одному в деревню, пожалуй,
лучше не показываться: пошел Жучок один, а его избили, придрались, будто он клеть взломать хотел. Насилу ушел коротким шагом бродяга. И лавочник, все тот же Идол Иваныч, шайке Соловья отпускает товар даже в кредит, чуть ли не по
книжке, а Жегулеву каждый раз грозит доносом и, кажется, доносит.
— Завидовают, что ты мне
книжку хорошую дал. Возьми ее назад.
— А Еленка подарила мне
книжку с картинками, так там на козле мальчик
хороший…
Он, бывало, прежде всего зайдет в конюшню посмотреть, ест ли кобылка сено (у Ивана Ивановича кобылка саврасая, с лысинкой на лбу;
хорошая очень лошадка); потом покормит индеек и поросенков из своих рук и тогда уже идет в покои, где или делает деревянную посуду (он очень искусно, не хуже токаря, умеет выделывать разные вещи из дерева), или читает
книжку, печатанную у Любия Гария и Попова (названия ее Иван Иванович не помнит, потому что девка уже очень давно оторвала верхнюю часть заглавного листка, забавляя дитя), или же отдыхает под навесом.
Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк и меня сильно любит. Его жалко. И его мать-старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего
хорошего. Не поминайте лихом. (Крепко пожимает руку.) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши
книжки, непременно с автографом. Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете». Прощайте! (Уходит.)
Ведь мы до того дошли, что настоящую «живую жизнь» чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по
книжке лучше.
— Нет, да ведь он умен, он мне сказал: «Я бы, говорит, от тебя и не бежал, да боялся, что у тебя вумственные
книжки есть. А то, сделай милость, буду на угощении благодарен». Чай с ним вместе пили. Отличный мужик. «А если еще остача есть, говорит, купи моим детькам пряничного конька да рыбинку. Я свезу — скажу: дядька прислал, — детьки малые рады будут».
Хороший мужик. Мы поцеловались.
Салай Салтаныч (отдает
книжку Сергею). Хорошо, чего еще! Закуску прибавь: балык.
Хороший есть, с Дону пришел.
— Ах, шельма клейменая, — ишь ты! Царским именем прикрылся и мутит… Сколько людей погубил, пес!.. Стенька? — это, брат, другое дело. А Пугач — гнида и больше ничего. Важное кушанье! Вот вроде Стеньки нет ли
книжек? Поищи… А этого телячьего Макара брось — незанимательно. Уж
лучше ты еще раз прочти, как казнили Степана…
— Мне
лучше знать, про что я говорю! А
книжки — сказки да басни… просто небылицы! Разве можно про народ рассказать в одной
книжке?
Я заметил: в этих случаях к ней приставать не должно, а
лучше подождать, пока она сама подойдет, заговорит или возьмется за
книжку.
Мне иногда бывает его жаль. Жаль
хорошего человека, у которого вся жизнь ушла на изучение тоненькой
книжки устава и на мелочные заботы об антабках и трынчиках. Жаль мне бедности его мысли, никогда даже не интересовавшейся тем, что делается за этим узеньким кругозором. Жаль мне его, одним словом, той жалостью, что невольно охватывает душу, если долго и пристально глядишь в глаза очень умной собаки…
— Как вам сказать?.. конечно, все, что мог сказать этот писатель. Но явственно ли?.. Знаете что!
Лучше возьмите какую-нибудь другую
книжку.
«Нет, — решил я, — пошлю
лучше к городскому врачу за
книжкой».
Глафира. Есть
книжки очень
хорошие, про хозяев, про рабочих.
— А весна в этом году поздняя, — сказал Матвей, прислушиваясь. — Оно и
лучше, я не люблю весны. Весной грязно очень, Сергей Никанорыч. В
книжках пишут: весна, птицы поют, солнце заходит, а что тут приятного? Птица и есть птица и больше ничего. Я люблю
хорошее общество, чтоб людей послушать, об леригии поговорить или хором спеть что-нибудь приятное, а эти там соловьи да цветочки — бог с ними!
— Нет, тёзка, так не годится! Хоть и мужичок ты, но давний, и мы деревню знаем
лучше тебя, мы ведь не сквозь
книжки глядим. Верно то, что есть, а не то, чего тебе хочется, по доброте твоей души. Мужички наши поболтать любят, послушать резкое слово тоже любят, но всего больше нравится им своя до дыр потёртая шкура.
Они ударили по рукам, и я тут же на листке, вырванном из записной
книжки, наскоро написал условие, буквы которого расплывались от снега. Фрол тщательно свернул мокрую бумажку и сунул в голенище. С этой минуты он становился обладателем
хорошей лодки, единственного достояния Микеши, которому в собственность переходила старая тяжелая лодка Фрола. В глазах старого ямщика светилась радость, тонкие губы складывались в усмешку. Очевидно, теперь он имел еще больше оснований считать Микешу полоумным…
— Нет, Маша, я
лучше так, с
книжкой.
— А я не так думала. Я думала, у вас другая жизнь, не так, как у нас.
Книжки читаете и все говорите так тихо, благородно, и все о
хорошем, чувствительном.
— Жаль, что вы, милая, иностранным языкам не обучались, а то бы я прислала вам
книжек, они бы очень полезны были вам. Впрочем, есть и русские
хорошие книги. Читали ли вы, например, Юнга Штиллинга «Тоска по отчизне»?
— Ровнехонько ничего, опричь того, что воспретили шатуньям со сборными
книжками шляться, — сказал Патап Максимыч. — Да этих чернохвостниц одной бумагой не уймешь: в острог бы котору-нибудь, так не в пример бы
лучше было.
— Она еще мала! Я
лучше ей у себя на постели
книжку покажу с картинками, — заступилась за малютку серьезная Гутя.